| >> |
№1012
Возможно, при более тонком сравнении, в честь немецкой природы Рихарда Вагнера, можно будет сказать, что он довёл всё до крайности — более смело, сурово, высоко, чем мог бы француз 19-го века, — благодаря тому, что мы, немцы, ещё ближе к варварству, чем французы. Возможно, самое удивительное, что создал Рихард Вагнер, заключается в том, что фигура Зигфрида, этого свободного человека, остаётся навсегда, не только в сегодняшнем контексте, недоступной, непонимаемой, неповторимой для всей поздней латинской расы: он, возможно, оказался слишком свободным, слишком жёстким, слишком жизнерадостным, слишком здоровым, слишком антикатолическим для вкуса старых и иссохших культурных народов. Он мог бы даже считаться грехом против романтизма, этот антиромантический Зигфрид: но Вагнер сполна искупил этот грех в своих старых, мрачных днях, когда, предчувствуя вкус, который впоследствии стал политическим, он с присущей ему религиозной страстью начал проповедовать путь в Рим, если не идти по нему, то хотя бы проповедовать. — Чтобы меня не поняли неправильно, я приведу несколько ярких стихов, которые даже менее тонкие уши смогут понять, что я имею в виду — что я думаю о „последнем Вагнере“ и его музыке „Парсифаля“.
— Это ещё по-немецки? —
Из немецкого сердца [Herzen] исходят эти томные крики?
И немецкое тело породило это саморасчленение [Sich-selbst-Entfleischen]?
По-немецки ли это раздвигание священнических рук,
Это благоухание ладана, эти дразнящие чувственные наслаждения?
И по-немецки ли это заикание, падение, шатание,
Эта неуверенная болтанка [Bimbambaumeln]?
Этот взгляд монахинь, перезвон „Аве“ [Ave-Glocken-Bimmeln],
Это всё лжезачарованное вознесение в небеса [Himmel-Überhimmeln]?
— Это ещё по-немецки?
— Подумайте! Вы ещё стоите у порога: —
Ведь то, что вы слышите [в этих звуках], это Рим [католицизм], — римская вера
без слов!
... Ведь, как гласит пословица Заратустры, одна вещь нужнее другой [Eins ist nothwendiger als das Andre] ...
— И снова Заратустра погрузился в себя, сел на большой камень ["Было" – так зовется камень, который не может сдвинуть она [воля].] и задумался. Вдруг он вскочил:
«Сострадание! Сострадание к высшему человеку [höheren Menschen]!» — вскричал он, и его лицо стало как медь [Erz]. — Ну что ж! Это — было его время [Zeit]!
Моё страдание и мое сострадание — что в этом важного [was liegt daran]! Стремлюсь ли я к счастью [Glücke]? Я стремлюсь к своему делу [Werke]!
Ну что ж! Лев пришёл, мои дети близки, Заратустра созрел, мой час [Stunde] настал: —
Вот оно, моё утро, мой день [Tag] начинается: восходи, восходи, великий Полдень!» — —
Так сказал Заратустра и покинул свою пещеру, пылающий и сильный, как утреннее солнце, что выходит из тёмных гор.
|